Re: Мои большие и маленькие
В смысле? В кеше - никак, каждую заново открывать, отдельно
http://webcache.googleusercontent.co...&ct=clnk&gl=ru
Цитата:
Мальчику было лет двадцать семь, Абрек – чуть помладше. Не спрашивайте меня, кто дал им такие дурацкие имена – я не знаю ответа.
В жилах Мальчика явно текла кровь тяжеловозов. Он был высок, широк, статен, неспешен и сдержан. Его шерсть красиво переливалась темными оттенками гнедой масти, мощная грудь и громадные копыта поражали и завораживали, а от его спокойных манер на вас снисходило вселенское благодушие. Общение с этим конем всегда было очень приятным.
Абрек был несравнимо мельче и легче Мальчика. Весь черный, без единой белой метинки, он был прекрасен. Длинный, до полу, хвост прямо-таки притягивал меня магнитом, но опекуном Абрека официально числился другой человек, скотник дядя Гена, и надо сказать, он совсем не плохо ухаживал за своим конем. Вот только хвост он ему расчесывал редко, что поделать. Меня он к Абреку ревниво не подпускал.
Оба они – и Абрек, и Мальчик – еще работали. Конечно, тяжести на них никто давно не возил, на это в наше время было полно тракторов, но вот весенняя посадка картошки оставалась на лошадях – мини-трактор тогда еще был дивом дивным в наших деревнях, а любая техника покрупнее больше уродовала картофельники, чем помогала в посадке. Впрочем, участки все были разработанные, ухоженные, земля на них – легкая как пух, и лошади не надрывались за распашкой. Остальное время они проводили в блаженном ничегонеделании.
На фоне нашей мелкой, толстой, юркой, злющей Веры эти кони выглядели благородными аристократами, но и в их мудрых головах порою витали странности.
Зимой лошадей выпускают гулять – каждый день, когда позволяет погода. Огороженный выгул около фермы конечно есть, но только летом. На зиму его разбирают, чтобы трактора, привозящие сено и силос, могли подвезти свой груз к каждому входу, а не только к главному. Поэтому лошади гуляли просто так, непривязанные и незагороженные. Вера на таких прогулках подбиралась к ближайшему стогу и спокойно хрумкала сено, поглядывая при этом на нас. Конечно, она нагуливалась во время поездок от дома до фермы и обратно, поэтому улица сама по себе ее не манила. А вот провести время в нашей компании и пожевать заодно – это с удовольствием.
Кони же… когда начиналось дневное кормление и дверь главного входа не закрывалась, оба коня поворачивались мордами к выходу и жадно нюхали свежий воздух, негромко утробно переговариваясь. К сожалению, гулять по одному они не умели категорически. Жались к двери и стояли, сиротливо опустив голову, пока их не впускали обратно на ферму.
Выпускать же их вдвоем было нельзя. Потому что они сразу и дружно уходили на старую конюшню – мимо соседней деревни, больше километра от фермы. Оттуда они самостоятельно не возвращались.
И конечно, почему-то постоянно находился человек, который забывал об этом неписаном правиле, и выпускал обоих коней одновременно. Обычно это был дядя Гена, который работал еще и ночным сторожем, и во время ночного бдения успевал подбодрить свой усталый организм бодрящими напитками, а потом, толком не выспавшись, приходил на дневное кормление. Кроме того, он совершенно не мог смириться с мыслью, что за лошадей теперь отвечают баба и девчонка (то есть мама и я), и стремился во всем меня переиначить. Завидев стоящего в стойле Мальчика, с недовольным бурчанием он немедленно выпускал его, и когда конь уже оказывался на улице, дядя Гена внезапно обнаруживал, что Абрека он выпустил минутой раньше.
Обычно за конями ехала я на Вере. Едва завидев силуэт всадника, старики безропотно выходили с развалин старой конюшни и сами, без малейшего понукания или окрика, шли назад к ферме.
Если за ними приходили пешком, то они стояли и ждали, пока человек подойдет к ним вплотную. Обиженно шамкали губами на взмах руки и…опять же топали к ферме, отводить их не требовалось.
Ах да, что же они делали на старой конюшне – точнее, на ее остатках – несколько сгнивших бревен, в укладке которых угадывался прямоугольник, да бурьян, заваленный снегом - вот что осталось. А они приходили и просто стояли там. Прислонялись головами к плечу товарища и стояли. Стояли, пока за ними не придут.
…В тот день дядя Гена забрал Абрека, чтобы подвезти сено от дальнего сарая к дому. Я с чистой совестью выпустила Мальчика, вывела его за ворота фермы, постояла, блаженно щурясь на ярком мартовском солнышке, глядя на сверкающего коня, и тут из-за угла фермы вышел Абрек. Кони повернулись и пошли по своему вечному маршруту. Я стояла онемев, медленно осознавая, что оказывается дядя Гена уже приехал на Абреке, успел его распрячь и выпустить гулять и мне теперь кирдык.
Из боковой двери вышел дядя Гена. Посмотрел на меня, на удаляющихся лошадей, снова на меня. Прислонился к дверному косяку и в двух распространенных, сложносочиненных, но, к сожалению, совершенно нецензурных предложениях высказал свое отношение к ситуации.
«Я схожу за ними», - только и ответила я.
Веру я только-только угостила ее любимой кашей из крупномолотого зерна, и мне было жаль отрывать ее от еды. Я пошла пешком.
Нереально белый, отраженный от чистого снега и пронзительно-голубых небес свет делал все вокруг почти неестественно резким. Разноцветные дома, черные деревья, сверкающий атласный снег и два силуэта лошадей на берегу посиневшей реки.
От деревни к лошадям спешила маленькая фигурка, существенно опередив меня. Я остановилась, с удовольствием послушала, как мелодичный голосок сообщает коням, что они два «змея бесподобных» и «старшой-то ну совсем из ума выжил, что ты мне тут свою белобрысую морду подставляешь, чесать тебя еще…», да и «черный-то дурак не нагулялся еще сегодня» - тетя Аня, наш бригадир, всегда изъяснялась многословно, совершенно беззлобно и при этом не забывала сунуть обоим «старым дурням» по краюхе хлеба. Кони аккуратно сжевали хлебушек, развернулись и побрели в обратный путь, тяжело проваливаясь в снег. Дошли до меня, остановились, подставили лбы. Тут нас нагнала тетя Аня.
- Теть Ань, ну вот чего им здесь надо, а? – расстроено спросила я. – Одни развалины, да и те в снегу по уши…ноги же переломают, дураки…
Тетя Аня грустно улыбнулась…
- Молодость есть молодость, - сказала она. – Они здесь жили…плохо жили, да…Водопровода не было , пить гоняли лошадей на реку, а зимой – на прорубь, кормили соломой – сена и коровам-то не хватало, да часто еще и подгнившей соломой, ни о каком зерне лошадям конечно и речи не шло, крыша всегда протекала и стояли иной раз в луже, если дождь долго шел…Но тогда они были молодые, и было много лошадей, и было хорошо и весело.
Я притихла. Посмотрела на мерно покачивающиеся в десятке метров перед нами крупы. Оглянулась на развалины. Увидела молодого, статного красавца Мальчика, вороного бесенка Абрека, кобыл с жеребятами, услышала голоса людей, ржание коней, говор нашей быстрой маленькой речки…Жизнь, которую мне не суждено было увидеть, властно захватила меня. Тетя Аня стояла рядом со мной и видела свою молодость, свою жизнь…
Я часто вспоминаю эту картину – белый яркий день, весна, пробуждающая новую жизнь в природе, и две старые лошади, оплакивающие жизнь прошедшую и ушедшую, замершие на пустом берегу в надежде вернуть свою молодость, вернуть хотя бы ее отголосок, далекое эхо в кратком видении, дарованном милосердной памятью…
|
Цитата:
Про Цветы.
Ирисы были нашей гордостью. Привезенные из Ленинграда, где они предназначались бригадой парковых озеленителей на выброс, в благодатной вологодской земле они прижились, расправились, налились зеленью и силой и расцвели во всех смыслах этого слова. За несколько лет робкие полумертвые саженцы превратились в шикарные, мясистые кусты высотой чуть не в метр, и можно было бы даже подумать, что растения жируют – но каждое лето нас убеждали в обратном мощные, острые цветоносные стрелы, достигавшие почти моего подбородка – а я совсем не маленькая - разрывавшиеся к июлю огромными синими цветками.
Справочник цветовода был неумолим. «Алкалоиды ириса могут вызывать отравления у человека и животных при поедании побегов этого растения.» Впрочем, справочник по содержанию сельхозживотных обнадеживал тем, что сухие и грубые листья ирисов животные не едят. Но нужно следить, чтоб они не попадали в скошенные травы. Разумеется, скашивать свои ирисы и добавлять их в еду нашим животным мы не собирались. А клумбу обнесли изгородью из тонких жердочек.
Это было задолго до появления в нашей жизни Маши. И овцы, жившие у нас в тот период, не отличались ни большим умом, ни человеколюбием. Зато коллективный разум у них был развит чрезвычайно, а еще они раньше жили в большом фермерском хозяйстве, где не было выпаса, а скошенную траву привозили на тракторе и так кормили всех животных. Необходимость каждый день ходить с коровами на пастбище и добывать себе пищу, срывая ее прямо с земли, удручала наших овец необыкновенно. Обычно их хватало ровно на полчаса – пока не утолялся первый утренний голод, и почти по расписанию через полчаса гуляния по пастбищу наша серая команда подрывалась, как стайка напуганных дворняжек, и с невероятной скоростью неслась домой. Пулей влетала в сарай, забивалась в дальний угол, и уже через десять минут раздавалось сначала жалобное, а потом – требовательное и раздраженное блеяние, доносившее до всей деревни недовольство наших овец пустым сараем и неподанным обедом. Отвести их назад на пастбище без коров практически не представлялось возможным.
Так вот, однажды в их черепушки забрела мысль о разнообразии утреннего маршрута. Вместо того, чтобы вломиться в ворота сарая, овцы все так же дружно и слаженно проломили нашу изгородь и оказались на клумбе, как раз посреди ирисового великолепия. Выглянув в окно, я увидела шесть угольно-черных голов, судорожно шевелящих челюстями и с лихорадочной поспешностью пожирающих ядовитые, черт подери, ядовитые листья ирисов! Пережив инфаркт, инсульт и нервный срыв в течении секунды, я вылетела из дома, загнала овец в сарай и обреченно села рядом с ними смотреть, как они умирают.Чем им помочь,я плохо представляла, а мама как назло куда-то уехала по делам. Мне было тогда тринадцать лет, и мои познания о болезнях жвачных животных и, тем более, об отравлениях были весьма скудны. Я взяла с собой воду, несколько ампул с камфорой и – на всякий случай – растительное масло, а чем я еще смогу помочь, я не представляла.
Отравившиеся овцы сгрудились в своем любимом углу, уставились на меня – чего это я тут сижу – и решили не выжидать даже привычных десяти минут. В уши мне грянул оглушительный шестиголосый блеющий хор. Мне почему-то подумалось, что могли бы умирать и потише.
Через полчаса вконец осатаневшие от моего бездействия овцы орали уже прямо мне в лицо. Я совсем не представляла, через сколько должны проявиться симптомы отравления, но находиться в сарае я уже не могла – голова просто разрывалась от овечьих воплей. Я вышла на улицу, с наслаждением позволила себе постоять в тишине и пошла за травой. Через десять минут я принесла большую охапку, и мои умирающие наконец-то замолкли и удовлетворенно заработали челюстями.
Я еще бегала в сарай каждые десять минут, чтобы проверить, не умерли ли они, но кончилось это тем, что через час овцы решили, что мне явно нечем занятся, и снова разорались. Пришлось заткнуть их внеочередной порцией травы.
На следующее утро я пришла к соврешенно определенному выводу, что если ирисы и ядовиты, то не для овец. Правда, мама резонно возразила на это, что возможно наши овцы просто слишком мало успели съесть.
Дырку в заборе мы залатали, но ирисы овцам пришлись по вкусу. Уже через пару дней от изгороди остались измочаленные столбики, а овцы с пастбища неслись прямиком на клумбу. Как ни странно, ирисы будто бы только обрадовались такой незапланированной подрезке и зацвели еще пуще.
Дни становились все жарче, и вот настала оводница – период тотального нашествия оводов и слепней. Коров теперь забирали с пастбища в одиннадцать утра, и то они уже сходили с ума от ужаса, бегая от летающих кровопийц вдоль загородки и умоляюще завывая в сторону деревни.
Наша Веста была самой молодой в стаде, и если все коровы, дождавшись, когда откроют заветную калитку, устремлялись по домам тяжелой рысцой, то Веста неслась бурным галопом, далеко обогнав и коров, и меня. И вот, подойдя наконец к дому, я обнаружила, что моя корова поджидает меня, коротая время за обгладыванием ирисов. Из дома донесся страшный грохот – мама, случайно глянув в окно и увидев, чем занимается наша кормилица, бросилась на улицу, свалив по пути два стула и едва не снеся дверь с петель. Столкнувшись посреди клумбы нос к носу, мы с мамой в молчаливом отчаянии глянули друг на друга и пошли в сарай вслед за коровой – смотреть, как она умирает. Веста бодро осушила бачок с водой и требовательно завопила, намекая на пустую кормушку. Меня оставили на дежурстве, мама пошла за травой…
Через два года мы с мамой перестали верить в ядовитость ирисов. Во всяком случае, наших садовых. Во всяком случае, для наших животных. Приходя домой, все без исключения норовили если уж не влезть в центр клумбы, то хотя бы ухватить шмот ирисовых листьев мимоходом. Однажды оторвавшись с привязи, лошадь Вера паслась в ирисах половину ночи (да, остаток того лета клумба выглядела несколько сиротливо). Потом появилась Маша, всегда отличавшаяся сколнностью к гурманству – та выкусывала цветы, а поскольку наши ирисы упорно выбрасывали свои стрелы на необычную длину, то Маша изобрела целый ритуал, который надо было исполнить, чтобы достать заветный цветок. Более низкие цветоносы она обгрызала, привставая на задних ножках, становясь в эти моменты похожей на маленького и очень жирного циркового слоника, а высокие стрелы аккуратно заводила себе между передних ног и шла вдоль побега, вынуждая его наклониться к земле – и когда цветок оказывался в досягаемости, с вожделением впивалась в него зубами и пожирала.
В конце концов, мы были вынуждены пересадить ирисы. Мы перенесли их на другую клумбу и заровняли ямки, оставшиеся перед крыльцом. Глядя на присыпанные черной землей лунки на том месте, где когда-то красовались роскошные синие цветы, мама мстительно пообещала посадить цикуту…
|
Цитата:
Две проблемы нам так и не удалось решить. Она довольно быстро стала почти идеальной верховой лошадью, но боязнь машин и палочек мы преодолеть не сумели. И если летом от идущей машины можно было отъехать на несколько шагов в сторонку и разойтись миром, то зимой, когда грейдер расчищает только проезжую часть, а обочины дорог превращаются в отвалы смерзшихся снежных комьев, каждая встреча с машиной превращалась в некую разновидность родео. Вера билась и хрипела, норовя спрыгнуть с дороги в двухметровый кювет. Поэтому мы всегда спешивались, брали ее на короткий повод и успокаивали как могли. Счастье еще, что машины у нас ездят очень редко, и в основном одни и те же, и водители были в курсе наших проблем, поэтому притормаживали и иногда даже глушили двигатель, завидев впереди фигуру на лошади.
Это – зимой, а летом мы в полном объеме вкушали радость от езды на лошади, панически боящейся змей. Каждая веточка, проволочка или веревочка, лежавшая на дороге, немедленно и безоговорочно признавались ядовитой рептилией и вгоняли нашу лошадку в дикую панику. Вера упиралась, не шла вперед, а когда все-таки понимала, что назад, домой, ее никто не отпустит, изворачивалась дугой, боком проходила мимо источника опасности по дальнему краю дороги и, оставив его позади, совершала бурный бросок, стремясь поскорее удалиться от «змеи». Однажды, когда упавшая на дорогу ветка ивы неделю оживляла наш путь на ферму и с фермы игрой в укрощение мустанга, я попробовала переубедить Веру, показав, что это всего-навсего обычная палочка. Я сошла с лошади, растянула поводья на максимальную длину и тихонько подошла к ветке. Вера выпучила глаза до невозможных размеров и почти села на задние ноги, понимая, что мы обе сейчас погибнем. Я ласково и успокаивающе (как я тогда думала) заговорила с лошадью:
- Ну вот, дурочка, ну чего ж ты боишься? – и потрогала ветку рукой, показывая, что ничего страшного в ней нет. То есть собралась потрогать. Потому что когда я протянула руку, Вера, благоразумно предоставив мне геройствовать в одиночку, собрала все силы в мощный рывок, поистине змеиным движением выкрутила голову из уздечки и бросилась с дороги вниз, на поле. К счастью, именно в этом месте края дороги были не очень крутыми и без камней. Я обескуражено поглядела на уздечку в своей руке, забросила ее на плечо и пошла на ферму. Вера уже стояла там в своем стойле, на ее лице было написано полное умиротворение. Впрочем, это и понятно – она ведь только что избежала смертельной опасности!
- Забыла на лошадь сесть? – ехидно поприветствовал меня дядя Гена. Нас связывала нежная дружба, но случая позлорадствовать над «бабьим воспитанием лошади» он не упускал никогда.
- Нет, ёна решила лошади каникулы дать, - подключилась его жена, тетя Людмила, высокая, сухая, крикливая, но смешливая и добрая женщина. – Чё ж седло-то не сама принесла?
- Дак, седло-то тяжелое, обрать-то легче – рассудил дядя Гена. – Неча, Надька, лошадь заздря гонять, другой раз седло тоже сама неси!
Я показала ему язык, и он, довольный, расхохотался, заходясь кашлем и извергая клубы терпкого папиросного дыма. Тетя Люся беззвучно хихикала, раскладывая сено по кормушкам.
|
|
